КАК Я ПОБЕДИЛ. ПОЧТИ.
У вас бывает чувство дежавю, когда с вами происходит что-то хорошее? Скажем, вы получаете письмо, что стали миллионным заказчиком и вам положен приз в 500 тысяч рублей, а такое чувство, будто вы уже становились кем-то подобным и приз уже пытались получить (даже отправили куда-то 10 тысяч рублей, чтобы вас зарегистрировали)? Так вот. Когда мне прислали приглашение в Хельсинки, аргументировав это тем, что я вошел в число десяти победителей фотоконкурса “Wiki loves monuments Suomi 2018», у меня никакого дежавю не возникло. Несмотря на то, что в 2017 году я уже входил в десятку победителей этого конкурса и даже взял специальный приз в категории типа «Интеграция памятника с природой» или как-то так, за что получил по почте большую и толстую книгу о фотографии на финском языке с непереводимым названием (непереводимое оно не потому, что неприличное, а потому, что просто неохота переводить). К тому же в 2017-м мой снимок в общем конкурсе стал третьим, а в 2018-м – только седьмым. Так что, нет, никакого дежавю не возникло.
Началось всё, как это часто бывает в романах Стивенсона или Дойла, с письма от неизвестного адресата. Письмо было написано по-фински и переводить его (как вы уже догадались по призовой книге за конкурс в 2017-м году) мне было неохота. Хотелось бы написать, что в тот момент я подумал «как часто мы проходим мимо хорошего из-за банальной бытовой лени», но ни хрена подобного я не думал, я просто ради хохмы сунул скопированный текст письма в гуглопереводчик. Косолапый гуглоперевод бодро сообщал, что меня приглашают в Хельсинки, где 18 ноября в 13:00 состоится церемония награждения победителей конкурса и вручение призов. Ха-ха, приглашение. Тратить деньги… в общем, я ответил предельно честно: спасибо вам, северные братья, но добираться до аудитории в историческом музее, где планировалось действо, мне, мягко говоря, далековато. Не совсем так, а по смыслу так. Не мог же я писать «братья», обращаясь к Сусанне Онес (Susanna Ånäs), которая и прислала мне «приглашение». В общем, финны – братушки, Сусанна – сестренка, а ехать из Москвы – дорого. И вот тут-то, к моему нечеловеческому удивлению, Сусанна сообщает мне, что дорогу оплатим за счет «организаторских», не боись. Вот я и оказался в номере хельсинского отеля с видом на теплый ламповый дворик.
Небольшое отступление "Раз". Сусанна Онес – невероятного усердия энтузиаст и сподвижник Вики-конкурса в Финляндии, волонтерствует, не жалея времени и сил. Наверное, на таких вот волонтерах и держатся в основном региональные филиалы международного конкурса, что в очередной раз доказывает (на самом деле – нет) правоту речистых гуманистов, выбивших золотом на небесах максиму: «Не всё в этом мире продаётся и покупается!» Ну, а на каком ещё источнике энергии вытягиваются подобные крупномасштабные, но при этом вполне любительские проекты? На таких вот сусаннах. Церемония награждения победителей – во многом и её личная заслуга. В общем, я почему-то ей поверил (хотел ввернуть слово «сразу», но это было бы враньём) и даже доверился.
Небольшое отступление "Два". Так как мы приехали заранее (не ломиться же прямо из аэропорта на торжественный прием!), то надо было чем-то занять вечер. И мы заняли этот вечер походом в местный клуб, подвальное помещение которого потрясали божественными звуками сразу три метал-банды. Рассказ об этом концерте был опубликован достаточно давно: ТРОЕ В КЛУБЕ, НЕ СЧИТАЯ КИТАЙЦА. Но прямого отношения музыкальная пауза к фотоконкурсу, конечно, не имеет. Если только к музыкальному фотоконкурсу, но он не состоялся
Если честно, то прежде меня никогда никто не приглашал за границу, а уж тем более поучаствовать в церемонии награждения. Да, я прекрасно понимал, что чествовать десятку лучших будут явно не в здании Парламента, но ведь год назад и вовсе никакой церемонии не было – только книжка бандеролью из Хельсинки. Надо сказать, что финская часть международного фотоконкурса по большей части отдана именно любителям (для профессионалов есть куда более престижные форумы), но быть отмеченным людьми, которые тебя знать не знают, даже среди дилетантов – весьма воодушевляет. В общем, признаюсь: я волновался. Не то чтобы мое состояние было сродни выражению «… как девочка», но нервная изжога погуляла по внутренностям изрядно. По этой ли причине или по какой другой, но с раннего ранья мы с любимой вытащили едва проснувшиеся тела на улицу, чтобы развеяться и мирно скушать пончик. Э, нет, про пончик это я с Тампере перепутал, а в Хельсинки…
Ну вот где лучше всего можно обрести душевное спокойствие и внутреннее равновесие? Конечно же, на кладбище. Там, как известно, всё спокойненько, ни друзей, ни врагов не видать. И потянуло нас, как истинных любителей ветхозаветности, на Старое кладбище. Начинается оно, знамо дело, с часовни, которая тоже Старая, ха-ха (Старая часовня Хиетаниеми). Странное дело, но несмотря на то, что часовня имеет почти культовый (простите за невольный каламбур) статус, о ней даже в финских источниках нет почти никакой информации. Народ сюда ломится, но рассказывать об этом строении желанием не горит. Известно только, что построена часовенка в 1873 году по проекту архитектора Теодора Хёйера, для которого она явилась той самой кошкой, на которой тренируются перед серьезной работой. После дебюта на Старом кладбище Теодор развернулся во всю ширь и застроил половину Хельсинки. Одна из самых известных его работ – достославный Атенеум, что, конечно, не сравнимо по размаху и красоте с малой обителью культа. Не забудем и про пивоварню Синебрюхоффа, коли уж речь зашла о хоромах культуры (связь между Атенеумом и пивоваром Синебрюхоффым вполне прямая).
В общем, Старую часовню в Хельсинки любят и заботятся о ней, выделив на реставрацию в 2010 году около миллиона евро.
Да, по разным причинам многие люди не любят посещать кладбища. Кому-то неуютно, кого-то угнетает, кто-то просто скучает, но согласитесь, что если абстрагироваться от содержимого (пардоньте), то тишина, малолюдность и большое количество малых архитектурных форм вполне располагают к релаксации. А на Старом кладбище Хиетаниеми ещё и природа вовсю кучерявится, что и вовсе развеивает тревоги-волнения, в том числе и мандраж перед торжественным мероприятием.
Некоторый циник мог бы даже заметить, что многие кладбища выглядят вполне притягательно для извращенных эротоманов. Самое печальное, что я бы даже мог посочувствовать его циничным мыслям. Согласитесь, что сложно понять, почему оплакивать потерю необходимо предварительно оголившись и грациозно изогнув линию бедра. Не в бане же... Хм. Прощальная церемония в бане? Некоторому цинику это точно понравилось бы.
Но не одной эротикой, вестимо, ведь памятники, порой, готовят выдающиеся художники и скульпторы. Точно не скажу, кто делал памятник известному писателю Захрису Топелиусу (тут безо всяких исторических параллелей необходимо пояснить, что имя ему было дано Захариас, но он предпочитал именовать себя Захрис или просто обозначал своё имя литерой Z), но фея получилась знатная и даже где-то выдающаяся. Да, если кому-то имя писателя ничего не говорит, то не стоит рвать на себе волосы, ведь он известен больше у себя в Финляндии, а в Западной Европе у него скорее слава северного сказочника, чем взрослого поэта-прозаика. Сказки у Топелиусов (да, еще одно пояснение: изначально у предков Захриса была нормальная финская фамилия – Топпила, которую латинизировали в Топпелиус, а прапрадед и вовсе допилил до Топелиус) вообще дело семейное: папаша Захриса (папашу тоже звали Захариас, так что «наш» Топелиус – Захар Захарыч) известен как первый собиратель финских народных песен и сказаний. В общем, не семья, а передача «Сказка за сказкой». За эти сказки Захрис был горячо любим детьми Суоми, но именно с ними связана одна из самых известных и продолжительных по времени историй с установкой памятника. Не этого, что на кладбище, здесь детей нет, к счастью.
В общем, репутация у Захриса среди детей была что-то вроде дядюшки Римуса (если кто помнит его), любили детки сказочника. И после смерти писателя в двух городах решили увековечить память о нём. В городке Вааса проблем не возникло и в 1915 году Топелиус с детьми (в версии скульптора Эмиля Викстрёма) стал радовать горожан и приезжих. Самая милота заключается в том, что деньги на памятник собирали в основном... школьники. Отказывались от школьных завтраков ради любимого рассказчика! В Хельсинки решили подойти к вопросу по-взрослому и начали сбор средств аж в 1908 году. Знаете стихотворение Маяковского «Прособиравшиеся»? Вот сейчас самый умный, конечно, подойдет и начнёт доказывать, что такого стихотворения нет, и будет прав, но ведь дело не в Маяковском! Деньги-то собрали в конце концов, потом объявили творческий конкурс… А, нет, никто ничего не объявлял, но бюрократическая волокита тянулась так долго, что доверь им проводить конкурс «Вики любит памятники…», то сейчас подбивались бы результаты только 2014 года (да и то не Финляндии). Глядя на этот бардак, известный финский скульптор Вилле Вальгрен (это вроде архаичной мини-копии нашего Церетели) просто взял и вырезал скульптуру Топелиуса, а потом преподнёс её в дар финскому литературному обществу и городу Хельсинки. Счастливый конец? Нет, только начало! В реалистичном варианте Вальгрена Топелиус тоже «сидел в окружении детей» (сдались ему эти дети?), что вызвало отторжение у прогрессивных творческих кругов. Установку памятники замылили. И мылили приличное количество лет, всякий раз находя какие-то отговорки. Кто-то может сказать: «Ребята! Это всего лишь памятник, коих уже по Хельсинки стоит немало!» И будет прав, но покажет себя абсолютным невеждой в принципиальных подходах к искусству. В 1928 году литературное сообщество организовало-таки конкурс («Конкурсу быть!»), в котором победил скульптор Гуннар Финн (и это стало его самым большим творческим достижением). Да, все правильно догадались: подведение итогов конкурса состоялось только в 1929 году. Хэппи энд? Отнюдь. Теперь вознегодовали консерваторы, ведь работа Финна оказалась модернистской аллегорией: две обнаженные девушки, одна в руках держит сказочную птицу, а другая – огонь истины. Вот тут уже по-настоящему сошлись стенка на стенку две великие силы: сторонники современного монументального искусства («новаторы») и традиционного визуального искусства («фундаменталисты»). Вторые, понимая, что проигрывают войну финансов, практически моментально собрали деньги для установки статуи Вальгрена и с вызовом обрушились на противников через лояльную прессу. Война между остроконечниками и тупоконечниками шла три года; в ход шли оскорбления, подкупы, дезинформация, наглядная агитация и акты устрашения. В обычной беседе упоминать слова «скульптура», «статуя» или «памятник» становилось уже опасным для жизни. Городские власти, к счастью, через три года осознали, что сия эпичная баталия в конце концов может привести к тотальному разрушению всего Хельсинки, и возопили: «Ша!» Основных буянов скрутили, а остальным огласили высшую чиновничью волю: быть в Хельсинки двум памятникам одному писателю. В 1932 году, под хлопанье крыльев (и прочие выражения избытка эмоций у голубей мира) были торжественно открыты два памятника: «Топелиус и дети» в малюсеньком парке Коулупуистико и «Миф и Правда» неподалеку в парке Эспланады. Вот могут же люди договориться даже в таких принципиальных жизненно важных вопросах…
Вот тут уже и хэппи энд. Как говорится, хоронили тёщу, порвали два баяна.
Странным образом описание солнечного утра в Хельсинки получается каким-то нервным, а ведь Хельсинки – один из самых умиротворяющих среди крупных европейских городов. Здесь очень сдержанный ритм жизни, да и вся жизнь вокруг кажется со стороны весьма сдержанной и даже где-то аскетичной. Насыщенность красок сброшена вниз ползунком ниже середины, цветовая картинка сдвинута в область холодного изображения, а природа, в которую вписан город, по-спартански сурова. Не только внешние раздражители заметно притушены, но и сами люди находятся на какой-то общей доброжелательной волне, которая не предполагает взрыва эмоций и скоропалительных реакций. Ну, так оно кажется со стороны. Нам уже пора было выдвигаться в музей на встречу с организаторами и финалистами фотоконкурса, однако в соответствии с тягучим ритмом Хельсинки торопиться не хотелось совершенно. Мимо важно прошагал юноша с атлетичной фигурой. Нет, на самом деле он шагал вовсе не с фигурой, а с маленькой, похожей на креветку, собачкой, которая тянула хозяина в ближайшую подворотню. Словно преодолевая встречный напор воды, человек и креветка вдавили себя в проход. Мы переглянулись: «Зайдём?» Я никогда прежде не был в обычном финском дворике, поэтому немедленно согласился.
Сам двор произвел оглушительное впечатление: да, в нем нет каких-то мощных увеселительно-спортивно-травматичных комплексов для детей, но много зелени и совсем нет машин. Абсолютно! Двор без машин! Такое я могу вспомнить только из очень далекого детства. Скромно (опять-таки чуть ли не по-спартански), но так приятно… Чилл аут. Сесть на качели и тихонько покачаться на них – это ли не счастье? Нет, конечно, это не счастье, но совершенно точно – умиротворение.
Я сидел на качелях и думал, глядя на симпатичные стеклянные балкончики: завидую ли я жителям этих квартир? Пожалуй, да. Но ведь и здесь за стенами кипят страсти, бушуют семейные драмы, летают от стены к стене обидные слова. Милый дом построить легко (ладно, не везде легко, соглашусь), и он будет оставаться милым долгое время (если надежно построен), а вот человеческая натура ломается куда стремительнее, хоть и восстанавливается порой очень быстро. Вывод: не садитесь на качели в финских двориках, а то вам тоже в голову начнет лезть такая же невыносимая чушь. Это как посох-кобра у Джафара: дуреешь моментально. Лучше не садиться вовсе, но если сели, то немедленно встали и вышли! Что мы и сделали.
По всему получается, что от церемонии уже не отвертеться и пора двигать… А куда? В исторический музей, конечно. Где ж еще может проходить встреча победителей фотоконкурса, связанного с историей? На самом деле музей называется Национальный музей Финляндии, но к истории имеет непосредственное отношение. Во всех смыслах. Вы уже поняли по навязчивому повторению, что без истории музея теперь никак не обойтись. Говорите, с памятниками не могли долго разобраться? Ну-ну, следите за пальцами и… датами.
А ведь начиналось всё ладно-складно и даже радужно. 19 февраля 1887 года Консистория Хельсинского университета обратилась к правительству с просьбой (в основном из-за банальной нехватки собственных помещений) перенести коллекции университетского историко-этнологического музея, Финляндского общества древностей, Комитета древностей и студенческих союзов в одно место, предварительно выделив деньги на помещение (не в чисто же поле выносить черепки и рукописи). Пара слов о том времени. Это был период либеральных перемен, проходивших при правлении Александра II: появилась национальная валюта, была введена метрическая система, финский язык был признан государственным (наравне со шведским), первый финский театр и тому подобное – началась эпоха государственной самостоятельности. Разумеется, что идея создания единого музея, посвященного истории и этнологии (сейчас чаще используется слово этнография) Финляндии, идеально вписывалась в реформаторскую струю, поэтому никто не удивился оперативному решению правительства: музею быть! Казалось бы, какие могут быть проблемы? Летом 1887-го Комитету древностей поручили разработать проект здания, чем занялся лично профессор эстетики Хельсинского университета Элиэль Аспелин-Хаапкюля (или попросту – Эллей), набросав предварительный проект в буклете «Финский национальный музей». Название всем понравилось, проект – тоже. Правительство – за, проект – есть, деньги – не проблема, можно собирать коллекции по ящикам? Подождите, не всё так быстро.
Комитет по древностям решил, что было бы легкомысленно довольствоваться одним лишь буклетом, и расписал подробную программу музееустройства. Предполагалось, что здание должно быть трехэтажным (по этажу для доисторического, исторического и этнологического отделов) и располагаться в северной части Николаинкати (ныне Снеллманинкату) или на Тяхтиторнинвуори (ладно, не пытайтесь прочитать это название, его проще запомнить в переводе: весьма поэтическое название Гора Звёздная Башня). Все эти соображения комитет передал в Сенат только 30 апреля 1988 года. Так прошёл год. В Сенате тоже сидели не дураки и тоже понимали, что легкомысленность в этом государственно важном деле недопустима, поэтому, приняв проект Комитета древностей, государственные мужи поручили создать Комиссию по древностям, а комиссия распорядилась создать департамент по разработке пакета документации, а департамент распорядился создать группу по подготовке точных чертежей и группу по расчету сметы расходов, после чего отрапортовал департаменту, что сроки будут известны после создания групп, а департамент сообщил комиссии, что план-график работ будет готов в ближайшее время, а комиссия отчиталась перед Сенатом о том, что Национальный музей уже в стадии завершения проектной документации, а Сенат подписал указ о направлении на места представителей государственного контроля, чтобы работы велись ещё быстрее и качественнее… Не удивительно, что генеральный директор Главного управления общественных зданий Себастьян Грипенберг положил эскизы и расчеты на стол Комиссии по древностям аж 13 мая 1891 года!
Теперь наверняка можно выдохнуть, правда, ведь бюрократическая волокита закончилась? Ну, как бы это сказать помягче… Комиссия передала окончательные смету и чертежи в Сенат только 15 декабря 1891 года. Причины понятны: никто не хотел выглядеть легкомысленно, ведь решалась судьба НАЦИОНАЛЬНОГО музея. Количество задействованных к этому моменту лиц не уместилось бы на одном холсте, даже если бы нарисовать эпическое полотнище взялся собственной персоной художник-титанист Глазунов. Сенат немного срезал смету (до 493 тысяч финских марок), а представители Хельсинки согласились предоставить для здания северный склон горы Звёздная Башня. На этот раз-то уже всё? Почти.
Сенат вернул утвержденную смету и земельный план строительства в Комиссию древностей для проверки… В Комиссии сидели не дураки, они прекрасно понимали, что по окончании проекта их запросто могут разогнать, поэтому отнеслись к возвращенным документам со всей серьезностью. Что это значит? Да они, бнять, снова откорректировали проект, внеся туда изменения и дополнительные требования! Пришлось Генеральному строительному совету кропотливо исполнить волю заказчика и перекроить проектную документацию, а вместе с ней и смету, которая в результате этих флуктуаций выросла до 550 тысяч финских марок. Следствием этих совершенно необходимых мер и действий стало то, что скорректированная смета доехала до Сената лишь в 1894 году! И что прикажете делать государственным мужам, увидевшим выросшую на четверть смету? Да, всё правильно, был вариант снова почикать «хотелки» Комиссии и вернуть бумажки на доработку, но здесь, на счастье музея, вмешались события, произошедшие полгода назад: 17 августа, уверенное в скором разрешении вопроса, государство организовало под свою ответственность временное хранение тех самых коллекций, из-за которых и разгорелся сыр-бор. Так что сенаторы лишь руками развели, но новую смету оперативно приняли, дав распоряжение Сейму выделить требуемую сумму в 550 тысяч. Сейм, недолго думая (молодцы какие!), 31 мая 1894 года принял решение о строительстве музея по уже имеющемуся плану и выделении на эти цели 550 тысяч финских марок.
Ну, теперь-то уж точно проблемы закончились, правда? Почти.
Казалось бы, куда уж дальше, но есть даже в таком положении скрытые резервы, поэтому встречайте нового участника Саги О Музее: финляндский генерал-губернатор Фёдор Логинович Гейден, граф и генерал от инфантерии. И уж его-то обвинить в легкомысленности не посмел бы даже самый оголтелый пустобрёх. Не сказать, чтобы полномочный представитель Российской империи был против финской самости, даже наоборот всячески помогал развивать финское супротив шведского (Фёдор Логинович родился в крепости Свеаборг/Суоменлинна, поэтому считал финнов практически своими земляками), но это же российский топ-чиновник. Не в том смысле, что ворует и живет на взятках-откатах (впрочем, насчет взяток информации нет никакой, поэтому утверждать что-то наверняка нельзя), а в смысле – исполненный собственной значимости. И разве могли утвержденные бумаги прошелестеть мимо его губернаторского носа? Да ни в жисть! Они и не прошелестели, остановившись прямо на кончике генеральского носа, подпираемого живописными усами. «Тяхтиторнинвуори, говорите?» – это название давалось Фёдору Логиновичу без особого труда: «А хрена лысого не хотите?! Тяхтиторнинвуори из моего родного Свеаборга видно, не позволю рушить знакомый с детства вид. Музей – дело хорошее, но подвиньте куда-нибудь, а я вам даже смету резать не буду». Только вот не думайте, что всё произошло так быстро. Ведь пока Гейден удосужился прочитать попавшие к нему бумаги, прошёл почти год. Начальственные слова о перемене места прозвучали в Сенате только 15 марта 1895 года.
К тому моменту потихоньку начали умирать некоторые из первых ознакомившихся с проектом Эллея. «Прокляты! Мы все прокляты!!» – запаниковали в Сенате и силой ли убеждения, магическими ли ритуалами, но уболтали-таки Городской совет Хельсинки выделить какой-нибудь кусок земли и где-нибудь подальше от горы Звездная Башня. Все же понимают, что в Городской совет Хельсинки легкомысленных людей не берут, верно? Отрезать от города часть земли для музея – это же как от себя отрезать часть тела для кота своего… В общем, споры в совете продолжались долго, пока не начали умирать первые из спорщиков. «Прокляты! Мы все прокляты!!» – запаниковали в горсовете и 29 марта 1898 года выделили безвозмездно (но на определенных условиях, хе-хе) участок земли в Тёёлё (нынче это на проспекте Маннергейма). И завертелась работа, закрутилась. Ну, как закрутилась… почти.
Новый участок Сенат из горсовета выбил, но решил подойти к появившемуся богачеству ответственно, без толики легкомыслия, и внезапно обнаружилось, что… старый проект на новый глобус (в смысле - рельеф) никак не натягивается! К проблеме подходили и так и этак. Один сенатор предлагал вырубить на выделенной территории точный ландшафт Звездной Башни; второй кричал, что это дикое варварство, поэтому надо просто закрасить черным маркером на чертежах те области, которые не влезают, а там, где наоборот не хватает земли – поставить сваи; третий поднимал обоих на смех и резонно доказывал антинаучность таких подходов, предлагая накрыть всю территорию навесом типа «цирк шапито» и под ним выставить строительные леса безо всякого проекта (дёшево и сердито), на которых расположить экспонаты; четвертый призывал гром и молнию на головы предыдущих ораторов, уверяя, что единственно правильный путь – написать письмо русскому султану и всенощно молиться, стоя перед портретом императора в здании Сената. В итоге, как это часто бывает, победило инертное меньшинство, перевалив проблему на плечи другого ведомства: 1 февраля 1899 года Сенат поручил Главному управлению общественных зданий учесть изменения и подготовить окончательные чертежи (и смету, само собой). В главке сидели не менее ответственные люди, поэтому изменения вносились до конца года, когда и были возвращены на утверждение.
Как говорится, пал последний редут обороны. Теперь перед строительством музея не осталось никаких формальных препятствий. Почти.
Вы же, конечно, помните, когда профессор эстетики Эллей набросал предварительный проект Национального музея. Нет? Ну, тогда напоминаю: в 1887 году. С того момента прошло двенадцать лет, полный астрологический цикл, сменилось поколение, утекли реки, высохли моря и осыпались горы, но самое страшное: поменялись вкусы. Какой, извините, к бесу, классицизм, когда вокруг правит бал современность в лице модерна?! Комитет древностей, дабы вокруг перестали смеяться над их названием, решил первее всех присоседиться к модному, стильному и молодежному, а потому завернул чертежи обратно в Главное управление общественных зданий, обозначив не только новый облик здания, но и кардинально поменяв концепцию строения (по задумке новое строение должно было укладываться в систему агломерации, чтобы при расширении любые дополнительные здания или помещения легко встраивались в имеющуюся структуру, а залы как бы перетекали друг в друга в определенной последовательности). В главке взвыли, главный чертежник выбросил кульман из окна, а старший техник воткнул циркуль в любимый кактус секретарши директора. Оставался только один выход: перевалить проблему на плечи другого ведомства, и кораблик с гордым именем «Беда» торжественно вплыл на ближайшее заседание Сената. 12 марта 1901 года вконец охреневший от бесконечной темы Сенат объявил конкурс среди финских архитекторов на новый проект Национального музея. Говорят, что сам Александр Карлович Ягельский должен был снимать в Хельсинки пеплум «300 сенаторов» про легендарное строительство музея, но был занят на съемках кинохроники царской семьи, а когда освободился, то понял, что уже пора снимать сиквел «Те же 300, вид сбоку», и остался при дворе Николая Второго.
Так или иначе, а конкурс прошёл бодро, победителей определили тоже оперативно: победа в конкурсе осталась за архитектурным бюро Гезеллиуса, Линдгрена и Сааринена. Дружная троица нарисовала к концу 1904 года нечто похожее на средневековый замок, декорированный в стиле «северный модерн» (столь почитаемый в Хельсинки). «И красиво, и функционально», – решили в Сенате, получив от Комитета древностей окончательные чертежи. На самом деле – нет, они вообще не стали смотреть на подсунутые им рисунки, поскольку уже было всё равно, что там будет, лишь бы было. 13 апреля 1905 года Сенат выделил на строительство музея 1 600 000 финских марок и ограничил сроки строительства 5 (пятью) годами. «НЕ БОЛЬШЕ!!!» – верещал с места председателя свеженазначенный вице-председатель Сената от экономического департамента Эмиль Стренг (этот его визг настолько громко отозвался в коридорах власти, что в декабре пришлось поменять болезного на Леопольда Мехелина). Той же осенью начались строительные работы. В это сложно (почти невозможно) поверить, но они начались! Ну, вот теперь-то нам стало известно, когда построили музей? Почти.
На дворе же был 1905 год! Какие уж тут музеи, когда
Революция, ты научила нас
Верить в несправедливость добра
Сколько миров мы сжигаем в час
Во имя твоего святого костра?
Представьте себе, как только осенью начались строительные работы, тут же финский пролетариат решил, что необходимо немедленно остановить это безобразие: под предлогом поддержки русских братьев 18 октября по всей Финляндии была объявлена всеобщая забастовка. И всё из-за какого-то музея? Они бы еще Комитет древностей к стенке поставили, право слово, совсем уже все осатанели на теме бесконечной саги об экспонатах. В общем, почти полтора года длилась смута, вызванная то ли волокитой чиновников, то ли первой русской революцией, но в 1907 году всё устаканилось и закончилось первыми в истории Финляндии парламентскими выборами (среди депутатов даже оказались 19 женщин-депутаток!).
Строительные работы возобновились, но даже попу было понятно, что к 1910 году никто никакой музей запустить не успеет. Да и деньги (предсказуемо) успели закончиться раньше ожидаемого. Для завершения его строительства само Его Величество выделило из карманных расходов 200 тысяч финских марок и рупь целковый. В 1911 году здание стояло пустым, холодным и как бы никому не нужным. Но коли здание есть, то наконец-то можно скинуть с баланса хранящийся уже столько лет исторический хлам (а ведь брали его на несколько месяцев, ну, максимум на год). Так что правительство выделило от щедрот своих 45 тысяч финских марок на переезд и обустройство коллекций, а дальше уж как-нибудь сами. Музей перестал быть интересным официальным государственным структурам и царевым людям, как только коллекции переехали в новострой. А там ещё и Первая мировая началась (дырка в стекле от пули 1918 года осталась в двери как назидание потомкам), но стараниями энтузиастов интерьер был закончен, экспонаты размещены и в 1916 году музей открылся. Почти весь. Ну, почти половина. Небольшими наскоками и постепенным расширением экспозиционных залов музей хорошел примерно так же, как Москва через сотню лет. Целиком и полностью музей заработал лишь во второй половине 20-х. Говорят, что Стивен Спилберг и Роланд Эммерих хотели на двоих снять фильм про строительство музея, но остановили этот суперпроект два препятствия: во-первых, они не нашли инвесторов для фильма с бюджетом в два миллиарда долларов, а во-вторых, не сумели договориться между собой о финале (Спилберг настаивал, что в концовке музей строится в космосе при помощи инопланетян и в виде блуждающей планеты улетает к другим мирам, а Эммерих считал, что лучше будет, если в финале вместо музея возникает гигантская черная дыра, которая уничтожит вселенную).
Да, ведь про название тоже надо сказать. Музей получил свое имя, данное ему в 1887 году Элиэлем Аспелин-Хаапкюля – Национальный музей Финляндии, – только в 1917 году, после обретения Финляндией независимости. Теперь его холят и лелеют, своевременно выделяя деньги на ремонт и реставрацию, и оперативно проводят работы (в 2017-м вообще разобрали по камушку башню, а потом собрали в том же порядке). Приятно, когда будущие поколения помнят и учитывают тяжёлый опыт предков, когда знают и уважают её, дорогушу, нашу с вами историю.
Вкратце история музея описана, теперь с чистой совестью возвращаюсь в наше время в одну из комнат музея. Зашёл я в эту аудиторию, где должно было состояться чествование финалистов, зашёл задумавшись («Иду и думаю, настал мой смертный час»), смотрю: как-то бедновато у вас тут, ребята, не пафосно. Сколько времени продержалось скептическое отношение к происходящему? Примерно секунд 6 или 7, ровно столько, сколько понадобилось, чтобы один из организаторов подошёл к нам. Уж не знаю, кто придумывал все эти клише о якобы русской душевности и хладности европейских северян, но вы еще поищите на ваших официальных сборищах такую теплую, почти семейную, атмосферу. И не было никакой особой преференции (или наоборот) для иностранцев: все равны, все одинаково ценны. Максимальный такт и расположение к каждому на уровне «Смотрите, Кто Пришёл!» при минимуме потраченных средств на мероприятие.
Когда все собрались, началась торжественная часть. Она примерно так же начинается на любых праздничных семейных посиделках: кто-то встаёт, что-то говорит, что-то показывает. Первыми выступали, конечно, представители оргкомитета и жюри. В основном речи держали по-фински, но оперативно переводили на инглиш, впрочем, и без перевода было понятно, что серьёзные слова – это история финской части конкурса и прочие оргмоменты, а задушевные интонации – это благодарности конкурсантам за участие и достойный уровень работ (а где на семейных застольях без свойской лести обходилось?). Речи были короткими и неназойливыми. Присутствующие даже похихикивали местами.
Закончились речи, как полагается, красноречивым жестом в сторону стола с призами и сувенирами. Мой приз ожидал меня по возвращении в Россию (полная оплата поездки в Хельсинки!), поэтому я ничего особенно и не ждал. Но получить в рамочке за стеклом сертификат о победе (я считаю всех десятерых финалистов победителями конкурса, так что не цепляйтесь к слову) в национальном сегменте конкурса Википедии было крайне приятно (ещё была роза, но её я моментально передарил своей даме). Неожиданно на грамоте оказался и текст (на финском), сообщающий по каким критериям снимок оказался в десятке лучших. Что-то типа (извините, но лучше гугла рядом переводчика нет): «Лучшее детальное фото конкурса. Точно составлены графические формы. Точно и целенаправленно передана сущность объекта, где свет и форма направляют зрителя. Профессиональная визуализация делает детали более важными, чем они сами». Это же зашибись, когда тебе объясняют, почему вдруг выбор пал на твой снимок (пусть и не очень понятно).
Всех, разумеется, поздравляли персонально, говорили красивые и короткие речи. Особое слово досталось победителю (уже совсем настоящему – I место) – Тэуво Салменйоки (Tuevo Salmenjoki). Дяденька оказался чрезвычайно скромный и где-то неловко себя чувствующий из-за такого внимания к своей персоне. Мы с ним даже поговорить немного успели. И вот что я могу доложить вам, сестры-братцы. Не знаю, что там в германиях-россиях, а у финнов по первым годам конкурс был истинно любительским в лучшем смысле этого слова: любой мог при желании победить. И не нужна была для этого ни дорогая аппаратура, ни профессиональные фоторедакторы. Вполне хватало интереса к окружающему миру, свежего взгляда и открытого всем ветрам сердца. Про сердце меня занесло, конечно, но и оно не помешает, да.
А снимок у Туэво вот такой получился.
Дошла очередь и до остальных финалистов. Кто-то благодарил организаторов (среди этих был и я с коротким спичем по-английски), кто-то говорил «спасибо» членам жюри (я и к этим примкнул в своих корявых фразах), а кто-то просто разводил руки в стороны и признавался в любви к Суоми (я и тут успел отметиться).
После выступлений был фуршет (национальные финские пирожки-лодочки с шампанским) и общее неформальное общение. Ко мне подрулил шикарного вида мужчина, представился (он оказался членом жюри и главным архитектором Хельсинки по совместительству) и начал рассказывать, как шло обсуждение наших работ в жюри. «Я голосовал за вашу работу. Я самый первый и самый главный сторонник вашего снимка, потому что он очень графичен и прямолинеен». Вот так, со всей прямолинейностью, архитектор признался айтишнику в едином направлении взгляда на церковные потолки и их атрибутику. С удовольствием пожав руку уважаемому человеку, я уж было хотел пообещать, что через год завалю вас прямолинейными снимками, дайте только срок, но вовремя одумался и обошелся горячей и сердечной благодарностью.
По окончании дружеских бесед у всех присутствующих был карт-бланш на бесплатное посещение Национального музея. Вот вам пример, как на сущие копейки можно устроить запоминающуюся вечеринку (пусть и дневную), а одновременно с этим повысить привлекательность самого конкурса.
А у нас в этот день был самолет и важные дела перед вылетом, увы-увы.
Кстати, выйдя из музея я сфотографировал здание Парламента, надеясь, что отправлю фотографию на конкурс в следующем году. Но почему-то не случилось. И вот пока писал, подбирал фотографии к написанному, снова наткнулся на неё. Отправил, конечно. Скорее всего не «стрельнет» фотография, но это не ради победы, а ради участия и что более важно – в качестве знака уважения и благодарности замечательным людям, умеющим доводить задуманное до конца.
Ахахах, совсем забыл про сам снимок. Да вот он: потолок собора в Тампере.
Bình luận